Художник-график, выдающийся офортист конца ХХ столетия Демьян Утенков о детском взгляде на мир и о том, как учил рисовать своего сына. Дети видят мир не так, как мы, взрослые. У нас, даже если мы и восторгаемся закатом или розами, птичками или кошками, — это больше так, замыленные восторги. А дети сливаются со всей этой чудесной красотой. Они не вне, а внутри неё, в отличие от нас. Как-то гуляли мы по кладбищу Донского монастыря с Серёжей — сыну было тогда лет пять-шесть. И вот бродим мы без всякой цели по кладбищенским дорожкам. И вдруг сын мой пропал. Я даже растерялся. А он сидел на корточках за большим валуном, служившим основанием старинного надгробия. Надо же, думаю, как он историей заинтересовался. «Папа, посмотри скорей», — как-то тихо и таинственно позвал он. Я подошёл, и стал было читать вслух, как мне показалось, непонятные ему надгробные строчки. «Да тише ты, папа, тише. Нагнись и смотри». Я посмотрел, куда он мне указывал. Ожидал я чего угодно, но только не… муравьев, суетившихся сре¬ди изумрудного мха, что обжил могильный валун с северной стороны. Мох был удивительно изящен и цветом, и формой. «Правда, как лес древний, как тайга? А муравьи — как мамонты в тайге. Правда же, папа?» В другой раз я увидел одну почеркушку Серёжину. На листочке были нарисованы два кота, собирающие в лесу грибы. Большой кот и котёнок. Они шли, держась за руки. Да-да, не за лапы, а за руки. Шли по-человечески на двух ногах и с корзинками. Сквозь детский наив проглядывала живая реальность. Кот и котик явно изображали нас с Серёжей. Мы любили с ним бродить по лесу. Грибы собирали, ягоды, а чаще просто паломничали по нерукотворному храму Природы, любуясь его чудесами. Дня через два он по моей просьбе нарисовал уже не картинку, а картину. И решил я с ним заниматься по-серьёзному. Хотя и раньше показывал ему и книжки с картинками, и гравюры известных художников, и работы друзей-современников. Острота и незамыленность в детском взгляде — это ещё не всё. Он обладает также и «микроскопными» свойствами, позволяющими замечать усы комара, крылья мухи, песчинки, сахаринки… Показал я ему в микроскоп кусочек среза сучка, а потом его же, но изображённого на пластиковых обоях. И не надо было ничего Серёже объяснять. Дерево при увеличении давало красивый и сложный узор-рисунок, а пластик был мертвенно-плоский. Жучков-паучков, травинки, цветочки я показывал ему, когда он был ещё младенцем. Вместо ярких и безвкусных пластмассовых погремушек я вешал перед ним на ниточке осенние листья клёна, цветы по сезону, шишки еловые да сосновые. И видел его явное удовольствие от них. Лет с пяти-шести я стал рисовать с ним на пару. Я рисовал то, что он не мог, а потом отдавал дорисовывать, что ему хотелось. А затем оставлял наедине с нашей общей работой. Кошки и котята дома у нас не переводились. Цветы, попугайчики. Да и в деревне он жил подолгу. А там лес настоящий, речка Смородинка, старые домики. Громадные берёзы и вётлы. Колодец, родник. Словом, природа во всём её стихийном разнообразии. Были и грозы страшные, и закаты-рассветы росные, град. Был даже смерч настоящий, что на его глазах сломал высоченную берёзу. А какие туманы в полнолуние мы с ним видели! В снегопад буквально в одночасье всё вокруг становилось сказочным, и на душе был Новый год. Помнится, я показал Серёже в сильную лупу прямо на улице снежинки. Нашёл их изображения-фотографии в книгах. И сказал, что среди миллионов снежинок одинаковых никогда не будет. Серёжа это понял и стал уже по-другому смотреть на это белое чудо. И рисовать. Вот отсюда и сюжеты его картинок появлялись. Могут спросить, мол, почему он так много кошек рисует и… сорок? Да потому что у нас их много и он, вместе с нами, их любит. А Чебурашек, черепашек-ниндзя или динозавров, не говоря уж о телепузиках, он никогда не рисовал. Павел Флоренский писал своей дочери в 1937 году из Соловецкого лагеря: «Секрет творчества — в сохранении юности. Секрет гениальности — в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь… Эта-то конституция и даёт гению объективное восприятие мира… и потому оно цельно и реально. Иллюзорное, как бы блестяще и ярко оно ни было, никогда не может быть названо гениальным. Ибо суть гениального мировосприятия — проникновение в глубь вещей, а суть иллюзорного — в закрытии от себя реальности».