Судьбой мне, видно, напророчена Была еще одна гроза Олег Митяев На дворе был солнечный октябрьский вечер. Через полчаса мне предстояло первое занятие в качестве тренера по шахматам. Про ученика я знал только, что зовут его Егорка, ему четыре года, он помнит названия фигур и как их правильно расставлять. Вообще я всегда считал, что умею ладить с детьми, а они, в свою очередь, проникаются ко мне самой искренней симпатией. Поэтому в том, что все пройдет гладко, я ни минуты не сомневался. Уже с утра я начал вживаться в роль учителя и где-то к обеду мне это удалось. А вечером я уже казался себе старым и мудрым педагогом. Всю дорогу от дома до детского центра я прямо-таки физически ощущал, что во мне, причудливым образом переплетясь между собою, расцвели пышным цветом и многократно усилились педагогические таланты Антона Семеновича Макаренко и Василия Александровича Сухомлинского. И, как знать, возможно, именно я, согласно позиции ЮНЕСКО, буду определять способы педагогического мышления не только в XXI веке, но и во всем третьем тысячелетии. Подойдя к месту назначения, я вставил ключ в замочную скважину, и железные жалюзи с тихим жужжанием медленно поползли вверх, открывая моему мудрому взору массивную входную дверь. Переступив порог, правой рукой я нашарил на стене выключатель и нажал пару кнопок. Ничего не произошло. Во входной группе детского центра по-прежнему царил полумрак. Я снова понажимал те же кнопки, но уже сильнее. И снова ничего. С тем же результатом, меняя силу и последовательность нажатия, я возился с выключателем минут пять, пока на пороге не появился сопровождаемый мамой симпатичный светловолосый мальчуган. По-видимому, это и был Егорка. Ему хватило двух секунд, чтобы понять проблему. Со словами "тут ситок есть" он метнулся куда-то в угол, раздался легкий металлический скрип, потом что-то щелкнуло, и долгожданный свет заполнил собой помещение. Слегка щурясь, малыш ткнул пальцем в электрический щиток: — Вот тут надо кнопку назать! Вскоре мы уже входили в класс, где мне предстояло в течение сорока пяти минут знакомить мальчика с волшебным миром шахмат. — Давай вспомним, Егорка, как располагаются наши войска перед сражением! — предложил я, расставляя шахматные фигуры в начальную позицию. — Давай! — охотно ответил малыш и вдруг, радостно взвизгнув, зачерпнул горсть фигур и подкинул их в воздух, сопроводив ликующим воплем: — Ура! Война! "Лето 1927 года, памятный бросок в голову одноглазого васюкиного любителя", — подумал я и, упав на колени, принялся собирать шахматы, бормоча какую-то чушь, типа: "Ах, Егорка, Егорка, ну разве так можно? Им же больно, и вообще это не по правилам". Впрочем, малыш меня особо не слушал: он уже успел приставить стул к стоящим у стены стеллажам и, взобравшись на него, тянулся к здоровенным острым ножницам, лепеча что-то вроде: "Мне это не разрешают, но можно". Отставив сбор рассыпанных шахмат, я метнулся к ребенку, отобрал у него ножницы, после чего взял вождя краснокожих под мышки и усадил на стульчик рядом с собой. В моей голове воспаленным клубком роились какие-то мысли об особых подходах к детям и умению их заинтересовать. Беспомощным взглядом я окинул стол, лежащие на нем шахматные фигурки, и в голове моей родилась спасительная, как мне показалось тогда, идея. На столе лежал черный король с отломанной после броска короной. — Егорка! — позвал я. — Король ранен, давай его лечить! Как и в случае со щитком малыш моментально оценил обстановку: — Нам нузен клей, он тут есть! — Егорка метнулся к стеллажам и уже через несколько секунд стоял рядом со мной, сжимая в правой руке красный тюбик с клеем. — Давай я тебе помогу! — предложил я, особо ни на что не надеясь. — Я сям! — возмущенно ответил Егорка и выдавил треть тюбика на несчастного черного короля. — Сисяс я ему калону пликлею! Спустя пару минут клеем были запачканы половина фигур, несколько полей шахматной доски, кончик носа и левая штанина Егорки. Я понимал, что такое лечение нужно срочно отменять. Поэтому со словами "больному королю нужен покой" я вручил ребенку набор фломастеров и бумагу, а злополучный тюбик с клеем спрятал в одной из стоящих на стеллаже коробок. Но Егорку почему-то фломастеры не привлекли. Вместо них он схватил толстенный красный маркер и принялся им на бумаге обводить раненого черного короля. Кое-как приклеенная корона снова откатилась в сторону. Малыш победно поднял лицо к потолку и засмеялся. Схватив Егорку за руку, я потащил его мыть руки. Около раковины мне удалось раздобыть несколько влажных салфеток, которые пригодились в следующие пятнадцать оставшихся до конца урока минут, чтобы, бегая за счастливым мальчуганом, оттирать ими белые пятна клея и следы красного маркера. Параллельно с оттирочными работами я следил за тем, чтобы ребенок не ложился на пол (плитка же холодная!), не вставал ногами на стул (стул маленький, вдруг перевернется!), не ползал по столу, не хватал со стеллажей что-нибудь колюще-режущее и прочее, прочее, прочее. Изредка мне удавалось показать мальчишу какую-нибудь фигуру и спросить: — А это кто? — и, получив, как правило, правильный ответ, я продолжал борьбу с пятнами и бдение за Егоркиной безопасностью. Суматоха нарастала, бешеное колесо педагогики вращалось все быстрее, и я понимал, что надолго меня не хватит. Но тут криком петухов для Хомы Брута прозвучали для меня шаги Егоркиной мамы. Я теперь "педагог, который выжил", только шрама на лбу не хватает. Когда дверь за ребенком закрылась, я смог спокойно приступить к уборке. Но перед этим подошел к висевшему на стене портрету Сухомлинского: — Как же так, Василий Александрович? — прошептал я, прижавшись лбом к изображению великого педагога-новатора. Ответом мне явилось какое-то шевеление за окном — это Егорка на прощанье радостно махал рукой. Я слабо улыбнулся и, покачнувшись, помахал в ответ. Спустя пятнадцать минут дрожащей рукой я кое-как вставил ключ в замочную скважину, и с тихим жужжанием поползли теперь уже вниз железные жалюзи, как бы успокоительно напоминая мне, что, по крайней мере, до понедельника моему сердцу инфаркт не угрожает. А по дороге к дому в бесприютной темноте октябрьского вечера мерещилась мне спрятавшаяся под детским столом белая ладья, и почему-то вспоминалось, что именно в ее честь был назван мой первый турнир по шахматам, и что был я тогда всего на каких-то пару лет старше Егорки — моего первого, суматошного, но от этого ничуть не менее любимого ученика. Личный опыт