Две девицы идут по снегу. Хорошенькие, сил нет. Блондиночки, волосы на ветру. Шапки с помпонами, угги со стразами, у одной шиншилла на воротнике, у другой на поводке болонка. Губки бантиком, ресницы до колен. Подходят ближе. -Нет, ну, *****, ты слышала, что этот ****** ей говорит? Он совсем *****, что ли? Нет, ну на полном, *****, серьезе, он ей предлагает переехать в этот ****** район и жить с его ******* родственниками, в съемной квартире! Ну, *****, это нормально? Ну, как сказать. Крепкое слово всегда у нас на языке. Было, есть и будет. Но если раньше срабатывали мощные тормозные системы, держали границы возможного и рамки допустимого, то со временем все пошло лесом. Густой мат затопил среду и прочно прописался на необъятной территории, от авторского высказывания, до борзого поста на фейсбуке. Матерятся все. Споткнувшись, обжегшись, подумав, не подумав, завалив или сдав экзамен, профукав или заключив сделку. Русскому мату посвящают словари и научные исследования. Откуда что пошло, какой корень там, какие морфологические мутации здесь. Да, русский мат универсален и всемогущ, тут одного слова достаточно, чтобы охватить все намерения и состояния. И все знают, что ругаться матом плохо, но когда дверца шкафа влетает вам в лоб или вы догоняете чужой бампер на дороге, вы, скорее всего, заговорите не на старо-славянском, а рявкнете заветное слово из трех-пяти букв. В каком-то смысле, раньше было проще. Материться в обществе было недопустимо. Точка. Мат густым смогом висел в рабочей среде, богемных тусовках и локальных компаниях, народ читал Баркова и помнил, что «наше все» тоже за словом в карман не лез и ханжой не был, но если по улице шел человек и орал матом, значит он, скорее всего, шел в отделение милиции и, наверняка, не по своей воле. Нет, были убежденные радикалы, которые другого языка не знали. Мама рассказывала, как их, столичных рафинированных студентов, прислали на Алтай, веять зерно и поднимать целину. Когда их бригадир-чудовище открыл рот, студенты окаменели. Кто-то потом осмелился и робко спросил дядю: «А почему вы так ругаетесь?». Дядя c подозрением покосился на молодежь: «А я разве ругаюсь?» Чувак вообще не рубил, что у него из приличных слов в густом потоке матерщины мелькали и кувыркались только предлоги и союзы. Были еще избранные краснобаи, артистичные харизматики, которые умели так завернуть по матери, что прямо душа радовалась. Сидит такая аристократичная старушка-мотылек, отложной воротничок, старорежимный прононс, на вид, дунь – и рассыплется, а она, как что скажет, так на люстре подвески зазвенят. А она ресницами своими хлоп-хлоп, морщинистую лапку с папиросой в сторону отставит и смотрит на вас непобедимым ликующим глазом старой матерщинницы. А какая могла быть управа на Венечку Ерофеева и его святую поэму «Москва-Петушки»? Ну как вычесывать оттуда непечатное? Хотя сам автор говорил, что ему целую главу пришлось выкинуть, потому что вокруг слов «и немедленно выпил» там кипел и пузырился такой отборный и кромешный мат, что в результате все только за эту главу и хватались. Да, настоящих виртуозов было мало, и лишь они были в состоянии конвертировать похабщину в высокую лирику, находившую путь ко всем сердцам. Большинство матерились похабно и зло, прикрывая дурным словом дурную натуру. Но, так или иначе, «выражались» обычно не напоказ, не в гуще толпы и не на площади. Я еще застала времена, когда поскользнувшись и ляпнув что-то посреди проспекта, люди инстинктивно крестились. Но это был и вовсе хаос в головах и культурный фьюжн в сознании. На днях со мной по переходу шла расфуфыренная пара, наследники новых миллионов, видимо, лимузин свой потеряли, у нее десятисантиметровый каблук застрял в решетке, она споткнулась и взвыла: «Ааа! И ***** мы сюда спустились?», на что получила в ответ: "***** было такие каблуки надевать, дура?». Искрометный диалог свободных людей без предрассудков. Мат из категории деликатеса и способа разрядки превратился в привычный фон жизни. Как будто раньше в еду добавляли крутую специю и балдели от этого, а теперь все подсели на усилители и потеряли всякий вкус. Как-то незаметно ослабла шнуровка какого-то там невидимого этически-эстетического корсета, все расслабились и замолотили языками. Чего гадать, сегодня если что и объединяет массы, так это вырвавшийся на волю густой и свободный мат – наша родная, апокрифическая, несгибаемая скрепа. Вот она нашла себе работу - сшивает все подряд и крепко связывает человека с человеком. Абсурднее официальной охоты за словом из трех букв только преследование снежинки во время снегопада. Вот с искусством, да, лажа полная. Режиссер Иван Вырыпаев заявляет об уходе из кинематографа, в связи с репрессиями в адрес матерщины. Ок, кто-то скажет: «кинематограф переживет», но ведь какие страсти! Так окажется под запретом пара слов, а ты потом, раз – и в эмиграции. Материшься на португальском, но, вот западло, ничего не чувствуешь. Чиновникам здесь проще запретить вообще все, чем звенеть своим сомнительным скальпелем, отделяя настоящее от пустого и меткое слово от похабного. Народ ворчит, режиссеры выкручиваются и все стремятся урвать нецензурированные оригиналы, где все, как есть, без купюр и ханжества. Но и здесь есть возможность игры на преодоление. Попробуйте со сцены, с экрана или в тексте повернуть все так, что никто не выматерится, а аудитория вздрогнет. Перехитрите хитрого, заставьте восхититься подтекстом. Есть люди, которые сильнее мата. Они вам со сцены скажут: «Лабарданс!», а вы почувствуете, что вас сейчас так сильно, сладко и далеко послали, что прямо крылья выросли. Наш мат, конечно, велик и могуч, как и язык, на теле которого он то ли паразитирует, то ли процветает. Его не задушись, ни запикаешь. И слово из трех букв несмываемо с метафизического покосившегося забора отчизны. Досада в том, что от повального и необязательного употребления, он поблек, потерял свою силу и превратился в бездарную брань, которая сыплется из каждого рта, на каждом углу, по любому поводу. Она еще по привычке режет слух и кто-то идет в атаку, раздувая нос, под флажками «мыжеженщины» и «здесьжедети», но в целом индифферентная волна пофигизма накрывает и эту тему, со дна на поверхность поднимаются пузыри и лопаются с непечатными звуками. И нет в этом ничего – ни страшного, ни прекрасного, ни свободного. Потому что свобода, она не в том, чтобы материться на видном месте. Она опять где-то рядом. В сущности, «*** знает, где?», - как сказала бы та блондиночка с болонкой. Этери Чаландзия