Мы отправили нашего корреспондента в одну из самых неуютных стран мира. Предвкушали, какие ужасы он нам расскажет, когда вернется (если вернется). Но возвратился корреспондент подозрительно радостным, если не сказать — воодушевленным.

Еще до поездки меня предупредили: никаких шортов, никаких бермудов. И маек тоже, рукав хотя бы до локтя. С женщинами на улицах не разговаривать, близко не подходить, в упор не смотреть. И не фотографировать! «Здрасьте, — говорю. — А зачем мне тогда ехать?»

То есть я, конечно, знал, что не за женщинами охотиться еду, а за уриалами. Уриал — это такая рогатая баранообразная конструкция, живет в горах Ирана, и самые настырные охотники всепланетного класса мечтают о том, чтобы уриальи рога у себя в офисе на стену приколотить. Лично я к баранам безразличен. Но я же фотограф и оператор, протоколист действительности, и должен же кто-то Олеговы защитные штаны и Андрюхины горные ботинки запечатлевать, пока те по шесть часов в уриальей засаде валяются.

А тут — Иран. Терра инкогнита, ось зла, страна победившего шариата. Я, может, никогда в жизни религиозную полицию не видел! Вот всякую другую видел, а защитников веры при электрошокерах — еще не доводилось.

— А что бы вам хотелось увидеть? — спрашивают меня.

Выяснилось, что поприсутствовать на публичной казни вряд ли получится. Нет, казнят по-прежнему, и да, кое-где могут и на подъемном кране вешать, но билетов на это не продают, нет. И от фотографов очень ждут, чтобы те вели себя прилично. Прилично — это значит можно фотографировать природу, архитектуру мечетей и предметы народного промысла. Ну и уриалов, само собой. А все остальное — лучше не надо. Полицию — нельзя, государственные учреждения — нельзя, а больше всего нельзя — женщин на улицах. Вообще. Иначе может появиться хороший шанс пофотографировать полицию.

Вот тут я и спросил: «Здрасьте, а зачем мне тогда ехать?»

Тонкости перевода

Москва — Тегеран — Исфахан — Тегеран — Кашмар — Тегеран — Москва. Дорога, дорога, дорога, ночь, ночь, горы, горы, горы...

Кашмар — на самой границе с Афганистаном. Там живут уриалы. Но до этого у нас по плану Исфахан. Там живут тоже какие-то замечательные туры, и в наших планах сделать так, чтобы этих туров стало меньше. Тридцать километ­ров — дневной марш-бросок по горам с полной выкладкой. Бредем мы, спотыкаясь по осыпям, гонимые страстью увидеть турий хвост. Истинно мужской вариант жизнедеятельности, я горд собой.

В перерывах мы отлеживаемся в Тегеране. Я отмываю с ботинок турью кровь и ковыляю, хромая, на улицу: у ребят своя охота, у меня — своя. Я пытаюсь поймать суть тегеранской жизни.

Пока что вижу много старых автомобилей. Не кубинский, конечно, вариант, но все равно полно автохлама 80-х годов, много наших «лад», но встречаются вполне кондиционные «пежо» и «рено». Есть и диковатые изделия местного автопрома, идентификации не поддающиеся. Всюду стройка: выломанные плиты, нагроможденные мешки с цементом. При этом отремонтированных зданий странно мало. Ну и бардак, что греха таить. Но не азиатский пышный бардак, а так, скромное умирание достойной руины: ржавчина, потрескавшаяся краска в пять слоев, потеки, обветшание, серая пыль. Относительно ухоженными выглядят только административные здания — местных служб безопасности, юстиции, министерств. Город низкий, малоэтажный, в три-четыре этажа, и явно нелюбимый своими жителями: здесь нет уютных уголков, мало красивых видов, мало растительности. Всю красоту тегеранцы скрывают от посторонних глаз за стенами серых, угрюмых и малоотличимых друг от друга домов. Улица же есть внешний космос, ничейная и не очень дружественная территория. Возможно, летом тут порадостнее, но тоже вряд ли: озеленением в Тегеране явно не озабочены.

Скромная закрытая одежда для мужчин. Для женщин — обязательно прикрытые волосы, свободная верхняя одежда, доходящая хотя бы до середины бедер, никаких открытых частей тела, кроме кистей рук, лица и стоп. Хотя на ноги тоже желательно надевать толстые носки.

Мужчина и женщина могут идти рядом, ехать в одной машине или сидеть за одним столиком в кафе, только если они находятся в очень тесных родственных связях.

То есть нюансы есть. Я пытаюсь разобраться в них с помощью Резы — молодого человека, который уже полчаса курит со мной на лавке недалеко от отеля. Реза говорит, что он студент и хочет попрактиковаться в английском языке. Я честно признаюсь, что в моем обществе практиковать английский язык — это занятие совершенное в своей бессмысленности.

— Ничего, — вежливо отвечает Реза. — Тебя вполне можно понять. Но у тебя беда с определенными и неопределенными артиклями.
— Да, — соглашаюсь я. — С этим у меня беда.

Сперва мы говорим про Россию. Великую, могучую и во всех отношениях замечательную. Потом — о прекрасном, великом и не менее замечательном Иране. Мы безудержно политкорректны.

— А две супружеские пары могут ехать в  одном автомобиле?

— Да.
— А одна супружеская пара и одна подруга жены?
— Да, если она сидит на заднем сиденье. Та девушка, которая не жена.
— А таксист-мужчина может возить жен­щин-­­пассажирок?
— В такси можно. Если женщина сидит сзади. Но есть специальные такси для женщин с женщинами-водителями.
— А если останавливают машину, мужчина говорит, что он таксист, а на самом деле они любовники?

— Тогда его попросят показать лицензию.
— А если он любовник, но при этом на самом деле таксист?
— Наверное, все равно отпустят. Откуда они узнают, что он любовник?
— Тогда вопрос решен. Всем в Тегеране просто надо сделать себе таксистские лицензии и ездить куда угодно и с кем угодно.

Реза смотрит на меня с интересом. Потом говорит, что много слышал о России и русских, но только сейчас начал кое-что понимать.

Чаевых в благодарность за этнографическую лекцию Реза не берет. Но и не обижается на предложение. Многие иранцы были бы рады этим пяти долларам, потому что страна, мягко говоря, не роскошествует.
А я продолжаю бродить по улицам, общаясь с местным населением.

Разделенные надвое

— Пойми, — говорит Хамед, с которым мы разговорились в тегеранском ресторане (пластиковые столы с клеенками, кебаб, рис, соус, чай в стаканчиках без ручек, леденцы вприкуску), — здесь все живут как хотят, просто никому это не показывают. А если у тебя есть деньги, ты вообще можешь жить как в Европе. У тебя есть вилла. Вокруг виллы забор, никто не видит, что внутри, — делай что хочешь. И в домах, в квартирах — так же. Спутниковые антенны запрещены? Но они есть у всех! Алкоголь запрещен? Да все пьют! «Фейсбук» запрещен? Так все, у кого есть голова и кто читает по-английски, умеют обходить этот запрет. У нас даже комнатных собачек все заводят — просто назло. А наши женщины! Они вообще делают что хотят! Собираются друзь­я, компании, на вилле ходят раздетые, неприкрытые, пьют, шутят с мужчинами. И не только шутят. Главное, чтобы никто этого не видел. А если донос будет, придет облава, выломают дверь — быстро замотались в чадор, разбежались по комнатам. И никто ничего не докажет. Приличные, интеллигентные люди всегда будут друг друга прикрывать: муж — жену, дети — родителей, братья — сестер.

— Что, вообще все делают что хотят?
— Нет, есть религиозные. Особенно те, которые из деревень. Вот они ничего не делают. Только следят, чтобы все делали вид, что они такие же.
— И много у вас религиозных?
— Много, — говорит Хамед, орудуя вилкой. — А кто делал Исламскую революцию, думаешь? Много! С каждым годом все меньше, но все еще много. И остальные теперь должны делать так, как хотят эти, деревенские. Притворяться. Здесь как бы два народа, один в плену у другого. Но всех это устраивает. Мы хорошо живем.
— А почему тогда у вас который год протесты, восстания, студенческие волнения? Сколько оппозиционеров по тюрьмам, сколько арестованных…
— Ну... — Хамед смотрит на меня внимательно, потом все-таки говорит: — Иногда очень-очень устаешь притворяться, понимаешь?

Протестующие ногти

Я поступаю плохо. Я фотографирую женщин. Украдкой — с живота, из-под локтя. Некоторые замечают: одни улыбаются, другие сурово сдвигают густые брови.

Только по бровям обычно можно понять, с кем имеешь дело: религиозные мусульманки до замужества их не выщипывают. А с бровями у персиянок дело обстоит хорошо: богатые брови.

Вообще, конечно, очень красивая нация. Точеные черты лица, выразительные, живые глаза, чистая светлая кожа, носы дивной формы с изумительной горбинкой. Жаль, что они их так уродуют. Почти каждая вторая женщина носит на себе следы пластической операции, да и носы многих мужчин тоже подверглись реконструкции. В моде маленькие, вздернутые кнопочки, вполне уместные, допустим, для рязанского типажа, но вступающие в странный диссонанс с персидскими очами и скулами. Повсюду видны послеоперационные пластыри на переносицах. Мне уже насплетничали, что некоторые юноши и девушки носят пластыри на носах просто так, без всяких операций. Потому что это модно, а операция — штука дорогая, свидетельствующая о твоих крутых финансовых возможностях.

По моим наблюдениям, примерно половина тегеранок выражает протест против исламского режима. Протест обычно выражен так: никакой чадры. Манто — обязательное верхнее пальто для женщин без чадры — едва достигает середины бедра. Под ним — очень обтягивающие брюки и туфли на каблуках. Шарф-платок сдвинут назад так, что непонятно, на чем держится. Спереди — пышно взбитая челка, часто выкрашенная в светлый цвет.

Иногда патрули блюстительниц нравственности останавливают протестанток на улицах, требуют поправить платок, убрать лохмы, застегнуться. Некоторых отправляют в полицейские участки — слушать лекцию о нормах исламской морали и платить штраф. Такие досмотры проводятся кампаниями: иногда целый месяц на улицах шерстят женщин на каж­дом углу, иногда контроль надолго ослабляют — и тогда белые челки опять гордо вздымаются до небес.

И, конечно, маникюр. По канонам шариата молиться надо пять раз в день, после обязательного омовения лица и рук, и ни одна истинная мусульманка не может позволить себе маникюр, так как лак, закрывающий доступ воды к пластинкам ногтей, делает молитву недействительной.

Нигде в жизни я не видел такого количества мощнейшего и вызывающего маникюра, как в Тегеране: яркие краски, длиннющие ногти, инкрустация стразами. Придраться довольно трудно: любая арестованная обычно сообщает, что да, она пять раз в день смывает лак и наносит его заново.

На входах в госучреждения (на женских входах, отметим, так как сплошь и рядом половая сегрегация работает и тут) выдают обязательную чадру посетительницам.

Я купил иранский чадор по просьбе своей московской приятельницы. Досконально изучил его и теперь знаю, что более неудобную конструкцию и придумать трудно. На голове он держится с помощью легко сползающей резинки, и на улицах я видел, что многие женщины удерживают его заколками. На нем нет застежек, края разлетающегося и норовящего все время свалиться чадора женщины придерживают руками. Оттого походка иранки в чадоре, даже опытной носительницы, весьма специфична: нагнутая голова, кулак, сжимающий на груди чадор, и сведенные плечи.

Поэтому школьницы от чадора избавлены. Девочки тут с самого нежного школьного возраста носят на головах макнаэ — что-то вроде длинного шлема из ткани, закрывающего голову, грудь и плечи. Дети в макнаэ похожи на черепашек-ниндзя.