А вот какова вера Христова.

Мытари и грешники стремились слушать Христа, что вызывало недовольство фарисеев и книжников. Христос сказал им притчу: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Про грешника здесь все понятно, его принимают с покаянием. Бог принимает. Это Его дело. И, простите, противно читать рассуждения о том, что Имярек, конечно, обречен геенне, а мы должны радоваться справедливому воздаянию. Так вот, Бог при этом не радуется, радуется сатана, — и на чьей вы стороне? И что там полагается каждому из нас по справедливости? И кто здесь праведник, не имеющий нужды в покаянии? Отзовитесь, интересно было бы посмотреть на такое исключение из рода человеческого. Ох, не обрадуются вам на небесах. Даже если возьмут…

На ту же тему — притча о драхме, в которой вся коллизия излагается на еще более простом, заурядном примере: «…какая женщина, имея десять драхм, если потеряет одну драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет, а найдя, созовет подруг и соседок и скажет: порадуйтесь со мною: я нашла потерянную драхму. Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся». Здесь очень трогает не только женский аспект (очень домашние хлопоты при поисках) и женский коллектив радующихся, но и дивная картина радующихся Ангелов.

Собор Архистратига Михаила мы привычно рисуем себе как воинство, Ангел Хранитель в церковной письменности обычно плачет в отдалении, потому что любит человека всем своим чистым существом, но не может к нему приблизиться, не может войти в смрадную ауру греха и злобы. А здесь — представьте себе только сонм радостных Ангелов! И всеобщее ангельское ликование по поводу одного раскаявшегося грешника. Мне почему-то кажется, что он тоже радуется, хотя еще немножко смущен…

Ну, что же, еще раз скажем, что для Бога любой человек дорог и на небесах любому рады. Что же касается требования покаяния, то не следует рассматривать это как воспитательную или юридическую меру. А то очень уж сейчас разошлась идея о том, что некто должен каяться в том, в чем мы его обвиняем, во всеуслышание и перед нами, и тогда мы его, может быть, простим. Ну, попинаем разве что немножечко, но разве что для порядку. Чтоб помнил, кто он и кто мы.

В этой системе для Бога места не находится. Но Ему наше покаяние нужно… в наших же интересах. Потому что без покаяния грешник не в силах взглянуть Ему в лицо — сгорит мгновенно. Потому что нежное прикосновение ангельского крыла превратит его в пепел. Потому что ему не переступить порог рая. Такая вот духовная «физика». И это нам хорошо известно: об этом подробно говорится в последовании ко Святому Причащению: Тело и Кровь Господа — это огонь, попаляющий недостойное, очищающий от скверны. Покаяние и причащение очищают нашу духовную природу, дают благодать, делают для нас возможным богообщение и вхождение в Царство Небесное… Надолго ли? Это уж кто как сможет.

И вот, подготовив таким образом Своих слушателей, Христос рассказывает им великую притчу о грехе и воздаянии, о любви и милости, о тайной корысти и самопревозношении, — притчу о блудном сыне, которая готовит нас к Великому посту, а по-хорошему должна сопровождать всю нашу жизнь. Нет надобности как-то заново интерпретировать эту притчу, но необходимо ее читать снова и снова, обращая внимание то на один аспект, то на другой. Таким именно образом наше существо входит в некое подобие резонанса со Словом Божиим. И дело не в том, что мы при этом совершенствуемся (сейчас почему-то это считается страшным грехом, хотя что уж тут дурного, если мы стремимся познавать истину, как этому учил нас наш Спаситель), а мы просто приобретаем навык рассмотрения себя перед лицом Божиим.

«У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение». Многократно отмечалось. что молодой человек не просто проявил жадность и продемонстрировал, что от отца ему нужно имущество — ничего более их не связывает; нет, он продемонстрировал подсознательную жажду смерти отца. Заметим, что никто его из дома не гнал, а просто хотелось вволю попользоваться полученными материалными благами подальше от отцовских глаз, чтоб стыдно не было: «По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему». Отметим, что веками проповедники и писатели (а также художники) предлагали нам душераздирающую картину молодого человека, что называется, из хорошей семьи, вынужденного есть свиной корм. Ан не тут-то было, не давали. Вообще-то рожки — такие плоды дерева семейства бобовых, вроде акации, и говорят, что довольно приятные на вкус. Только для сюжета блудного сына это имеет чисто академическое значение, потому что экологически чистые и питательные рожки шли свиньям, а свинарю давали, наверное, что похуже. К тому же понятно, что несчастный оказался вне ветхозаветной общины, в которой свинина была под запретом.

И вот тут наступил момент горького прозрения. «Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему». Ничего страшного нет в том, что первичным стимулом послужил голод. Не нужно презирать этого человека за его «животные» устремления. Давайте сделаем мощное усилие, оторвемся от распространившейся, как эпидемия, привычки всех подозревать, презирать и ругать и увидим, что блудный сын уже переступает через гордыню, через страшное искушение утверждаться в собственной силе, в том, что «мне от вас ничего не нужно»… Еще как нужно-то! Всем нам друг от друга чего-то нужно: любви, тепла, сочувствия, участия, понимания. И всем нам много чего нужно от Бога: нашего с Ним общения, Его благодати, Его спасения. И Ему нужно наше к Нему обращение, наша любовь к Нему и к ближнему. А при горделивом устремлении к самостоятельности мир может рассыпаться на атомы. Что вроде бы уже и происходит.

Итак, первый шаг сделан: сын пошел к отцу, что называется, сдаваться, готовый к любому наказанию. Но не к тому, что произошло: «И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться». Рембрандт гениально передал в своей картине вселенский духовный смысл покаяния грешника и отеческого отпущения грехов. Но представляется, что в тексте апостола Луки мы находим жизненные подробности, которые согревают и веселят душу, — и от этого все событие не становится менее потрясающим. Смотрим: хотя сын видит бегущего отца, и тот его уже обнял и поцеловал, и юноша понимает, что прощен и принят, это не отменяет для него долга покаяния. Он уже не тот, он должен сказать приготовленные, выстраданные слова сокрушения не для того, чтобы что-то получить (уже получил!), а для того чтобы очистить душу. И вот ведь как: он искренне считает себя недостойным того, чтобы восстановиться в качестве сына, стать достойным сыном своего отца. А вот ведь делает именно то, что его восстанавливает, — правда, не по его заслуге, а по милости отца. Вот здесь такой наглядный образ смирения, которое состоит в со-творчестве.

Любовь и радость отца представлены в образах изобилия милостей и щедрот. В честь возвращения блудного сына устраивается пир, и сам он на этом пире — в роскоши и почете. Сказано же —Бог дает «просто и без упреков» (Иак 1:5). И отметим заодно, что в своем подсознательном желании смерти отца, о котором говорилось выше, сын сам стал мертвецом, и это было одним из источников отцовской боли.

Но дальше все гораздо хуже. Блудному сыну хорошо: поддался совершенно свинским желаниям, насвинячил, попал к свиньям и сам стал хуже свиньи — и раскаялся, и было в чем. А вот со старшим все серьезнее.

«Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти».

Перед нами человек постарше, уделяющий много сил и времени хозяйству. В общем, это понятно, потому что он — прямой наследник всего, что осталось после того, как младшему была выделена его доля. Напрасно было бы думать, что он прилежно работает на отца, это не так: на себя. И очень тонкий штрих: услышав, что в доме веселятся, он не обрадовался и не побежал туда, а насторожился: радость ему подозрительна. Ну да, конечно, серьезный, положительный человек; таких много. Он осторожен, он сначала вызывает слугу и расспрашивает его. В чем-то он подозревает отца, в чем-то ему не доверяет, каких-то его поступков опасается, — в общем, нет у него к отцу доверия. А тем самым и любви тоже нет, сплошное долженствование: отец должен передать ему имущество. Он должен соблюдать сохранность этого имущества. И все дела.

А в словах слуги, человека, очевидно, вполне простодушного, мы слышым важное: он полагает, что отец заколол теленка, обрадовавшись, что сын здоров и ничего страшного с ним не случилось. То есть теленок — это благодарственная жертва. А вот старшего сына это не устраивает. Он не видит основания для радости. Ему не за что благодарить. Более того, мысль, что отец радуется, приводит его в ярость, сковывающую движения: он даже в дом не может войти.

«Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка».

Мы видим, что добродушный и любящий отец поступает с этим сыном точно так же, как и с блудным: выходит навстречу. Нет у него ни гордости, ни гневливости. Он хотел бы собрать своих сыновей, чтобы жили вместе с ним в любви и радости, чтобы любили и его, и друг друга. А вот нету для него любви у «добропорядочного» сына, — ни к нему, ни к тому, которого тот даже не в состоянии назвать братом, а говорит «этот сын твой». В виде упрека идет в ход упоминание о заслугах (а говорил же Христос, что тот, кто делает то, что должен — раб ничего не стоящий, а не сын), о том, что они не были достойно вознаграждены… поминалось и порочное прошлое «этого сына», в общем, все, что полагается, когда выявляется, что за порядочным поведением стоит гордость, корысть, черствость и самопревозношение, и все это выливается в ненависть к ближнему, — ну и протест против Бога, который не склонен делать различия между работниками первого часа и одиннадцатого (см. Мф 20:1-16).

Но никакая злоба не вызывает ответной злобы у отца. «Он же сказал ему: сын мой!

ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся». Вот такое противопоставление: брезгливое, отстраняющее «сын твой» (явно же происходит из нехороших слов Адама про жену, «которую Ты мне дал» (Быт 3:12) и теплое, примирительное «брат твой».

Так что хорошо бы спокойнее относиться к собственным постовым упражнениям, не слишком их возвеличивая и не слишком убиваясь из-за недочитанного канона, а постараться сказать хотя бы мысленно «брат мой» тому, кого лукавый велит презирать.