Традиционное русское сознание воспринимает монархию (=автократию) как единственную форму государственного устройства, способную «удержать Россию». Этому архетипу русского национального самосознания посвящена не одна сотня академических трудов и целые горы публицистики, начиная со славянофилов XIX в. и кончая Александром Прохановым.

Воплощается эта «жажда царя» в разных внешних формах — казачьей атрибутике, черно-бело-желтом знамени, лозунгах «России нужен царь» на «Русских маршах». Подыгрывает ей и официальная пропаганда, особенно монументальная — создавая памятники Ивану Грозному и Владимиру Великому.

Для многих людей старшего поколения образ «жестокого, но справедливого» царя персонифицирован Сталиным — и число его бронзовых бюстиков тоже растет по всей Руси великой. Монархическими по сути идеями вдохновлялись многие добровольцы, ушедшие воевать за Русский мир в Донбасс…

Но весь этот «новый русский монархизм» разбивается об один парадокс. В стране de facto запрещено политическое инакомыслие. Монархисты, которые хотят «быть в тренде», а не сидеть по 282-й статье «за экстремизм», обращают свою «жажду царя» на личность Владимира Путина. Безоговорочно лояльны ему и признанные Кремлем «главы Дома Романовых» Мария Владимировна и ее сын Георгий Михайлович. «Истинные» монархисты при этом вытеснены в подполье. Покруче любой монархии

Эпоха авторитаризма в истории России — это эпоха застоя в развитии политической модели государства. Разные демократические институты, созданные в 90-е для того, чтобы уравновешивать единоличную власть, постепенно утратили свое влияние и выполняют декоративную функцию. Также и объем гражданских прав и свобод последние 15 лет постепенно сворачивался, а репрессивные механизмы усиливались, доведя дело до того, что люди стали бояться не только выйти на улицу с протестом, но и поставить лишний лайк в соцсетях (ведь и за это уже сажают).

Одной из жертв «сворачивания демократии» стало и монархическое движение, которое пышным цветом цвело в 90-е. Динамичность политической модели России того времени не исключала и возрождения в том или ином виде монархии, о чем в окружении Бориса Ельцина всерьез поговаривали в преддверии 1996 года. Именно к тому периоду относятся первые заигрывания высшей российской власти с самопровозглашенной главой Дома Романовых Марией Владимировной и приглашение ее сына Георгия Михайловича (по отцу — Гогенцоллерна) на обучение военному делу в Россию.

Сегодня в России не осталось ни одной заметной монархической партии (в ходе медведевской либерализации закона о партиях одна (МПРФ) все-таки была основана в селе Косулино Белоярского района Свердловской области, но известно о ней мало). Более того — попытки монархической пропаганды вызывают бурный интерес Центра «Э», ФСБ, СКР и прочих подобных структур как «посягательство на основы конституционного строя». Жидкими колоннами выходят современные российские монархисты на «Русские марши» где-то на окраинах больших городов 4 ноября, но и там не рискуют провозглашать лозунги, не соответствующие «конституционному строю». Какие-либо собрания монархистов если и случаются, то в полуподпольном режиме; все газеты, открыто позиционировавшие себя как монархические, закрылись.

Единственным «островком законности» среди руин российского монархического движения является все та же Мария Владимировна со своими сторонниками (они называют себя «легитимистами») — и то при условии, что реально она ни на какую власть и ни на какой престол не претендует. «Великая княгиня» добровольно стала частью путинской пропаганды, что особенно проявилось во время кампании «Крымнаш». Со своим «царственным отпрыском» «глава Дома Романовых» стала периодически появляться в Крыму перед камерами; пополз даже неподтвердившийся слух, что в благодарность ей передадут Воронцовский дворец в Алупке. Цель этой пропаганды была чрезвычайно проста: создать у российского телезрителя ощущение, что и русская эмиграция, и сами потомки царей поддерживают идеи эфемерного Русского мира. Большинство активистов монархического движения, которые хотят «быть в тренде», просто влились в дружные ряды сторонников Путина, наиболее радикальные — поехали воевать в Донбасс, то есть «слились», как говорят теперь в Кремле.

Есть еще разного рода казачество, представители которого попробовали насаждать Русский мир аж в Черногории (правда, весьма неудачно). Но оно в массе своей тоже крепко держится «генеральной линии партии» и далеко от призывов заменить Путина каким-нибудь «казачьим царем».

В отличие от ельцинской эпохи проект воссоздания конституционной Российской империи при, скажем, вечном регентстве нынешнего президента даже не рассматривается. Это было бы опасным вызовом харизматической эксклюзивности Путина: в русском архаическом сознании, всячески поддерживаемом пропагандой, может быть только один царь, и восшествие на декоративный престол Марии Владимировны вызовет ненужное «раздвоение легитимности». Владимир Путин в этой системе ценностей выше монарха, чья власть имеет массу ограничений, пусть даже и наследственно-родовых или религиозных. Передача монархической власти осуществляется по определенному порядку, вступление в права монарха тоже требует определенных ритуалов, налагающих определенные обязательства. И неудивительно, что по уровню политических и гражданских свобод современная Россия значительно уступает не только полуконституционной монархии Николая II, но и правлению некоторых самодержцев XIX в. — например, Александра II и Александра III. Поэтому, наверное, и нет сейчас в России оппозиционной литературы, сопоставимой с Салтыковым-Щедриным, Достоевским, Толстым, Чеховым или Горьким, нет влиятельных групп интеллигенции, которых всерьез бы слушала власть. А в условиях такой небывалой «стерильности» формула «Нет Путина — нет России» обретает пафос апокалиптического пророчества: если без Путина больше не будет России (а он — человек, и земной срок любого человека ограничен), значит, мы стоим у финишной черты истории этой многовековой империи? Три «монархических кита» современности

Монументальная пропаганда (после телевидения, конечно) — важнейшее из искусств авторитарного режима. При гламуре начала 2000-х ей не уделялось достаточного внимания: если и открывались какие-то памятники, то это были либо советские герои (Гагарин), либо деятели XIX века. Все мирно и политкорректно — в рамках тогдашней идеологии «гордости за лучшие достижения как имперского, так и советского периодов истории нашей страны». Даже победителем телевизионного конкурса «Имя Россия», которым по всем признакам должен был стать Сталин, объявили малоинтересного простым россиянам Александра Невского.

Все изменила война. Внешне­политическая изоляция России, поиск внутренних врагов, атмосфера военного лагеря, которой повеяло в стране, — все это вызвало к жизни новые образы, воплощенные в бронзе. На место кажущегося теперь умеренным интегризма «белого» и «красного» пришли брутальные символы войны с внешними и внутренними врагами. Идеальными образами такого рода оказались Иван Грозный и Иосиф Сталин. А теперь, в рамках «мифологизации исторической науки», к которой прямо призывает новый министр образования и науки, к ним добавился «переосмысленный» и «освобожденный из киевского плена» князь Владимир в московской шапке Мономаха. Перед нами — три реперные точки русской истории: стартовая — Владимир Красное Солнышко, средняя — Иван Грозный, новейшая — Иосиф Сталин.

Образ Сталина легко «прочитывается» россиянами. Образ Ивана Грозного — чуть сложнее, тут уже нужен мифо­творческий инструментарий министра Ольги Васильевой. Культурный шок, вызванный появлением монумента в Орле, вполне понятен: еще в советских учебниках было написано, что Грозный учредил страшную опричнину, казнившую невинных людей, вырезал почти все население вольнолюбивых Новгорода и Пскова, убил собственного сына и отравил нескольких жен, выколол глаза архитекторам храма Василия Блаженного, повелел казнить совестливого митрополита Филиппа и т.п. О последнем злодеянии царя, кстати, упоминается и в богослужебных песнопениях Русской православной церкви, которые, насколько нам известно, пока еще не подверглись редактуре в угоду новой мифологии. Зарождающийся культ Грозного (предполагается еще воздвигнуть памятник ему в Александрове, а там, может, и до Москвы дойдет) не связан с отрицанием его злодеяний. Ну разве что в самой малой степени: дескать, убил он людей значительно меньше, чем его современники — монархи Западной Европы. Этому культу как раз важно, что царь был «беспощаден к врагам», на корню истреблял сепаратизм (хорошо просматривается параллель между проевропейской Новгородской республикой и незалежной Украиной), успешно воевал с Западом и Востоком, расширяя великую империю, не считаясь с числом жертв, наконец — создал опричнину, этот уникальный рыцарский орден русского средневековья, профессионально и беспощадно выявлявший и вычищавший всякую внутреннюю крамолу (здесь просматривается параллель с ФСБ и прочими спецслужбами, обладающими «горячим сердцем» и «холодной головой»). Что же до «личной жизни» царя, то не холопье это дело вообще ею интересоваться. В общем, в современной России, где «мир — это война», слабые стороны образа Грозного, этот позор русской истории, вдруг преобразились в его сильные стороны и стали славой русской истории. Теперь следует гордиться опричниной и геноцидом «новгородских сепаратистов», на всякий случай напоминая и жителям Казани с прочими кавказскими регионами, какой урок им преподал настоящий русский царь.

Самую сложную «мифологизацию» претерпел святой князь Владимир. Но это и не мудрено: от его эпохи нас отделяет уже более тысячелетия. Летопись честнее, чем пафосные речи на открытии памятника в Москве 4 ноября. Если президент награждает князя штампом «собиратель русских земель», то летопись повествует, как он взял Киев с помощью иностранной армии, поднял жителей города «на Майдан» против законного князя Ярополка — своего старшего брата, которого позже собственноручно убил во время переговоров. А Крещение Руси, по версии Путина, нужно было для того, чтобы дать русскому народу «нравственную опору» для укрепления «мощи и величия» государства. Так религия становится делом государственным, а не внутренне личным, духовным. Еще дальше эту мысль развивает патриарх Кирилл, считающий, что правитель просто обязан насаждать свою веру среди подданных. В этом контексте прозвучало и обращение патриарха: «Этот памятник — напоминание всякому, взирающему на него: «А ты так же искренен в своей вере, в своей любви к Отечеству, народу, как и святой князь Владимир? Или ты хочешь дистанцироваться от всех и вся ради частной выгоды и своекорыстного интереса?»

***

Главное противоречие современного монархического движения в России навязано ему извне: в условиях современной репрессивной модели государства оно не может прямо выступать за смену конституционного строя. Характерный пример: общественное движение «За веру, царя и отечество», организованное опальным иеромонахом Московской патриархии Никоном (Белавинецом), еще на стадии регистрации вынуждено было изъять из своего названия слова «царя». Симпатизируют монархии и некоторые православные объединения типа «Союза православных хоругвеносцев» или «Союза «Христианское возрождение», но вслух они об этом не говорят, ссылаясь на доктрину «непредрешенчества» (учение о том, что династия Романовых безвозвратно сошла со сцены, а новая династия пока не избрана). В общем-то и Российское дворянское собрание также в теории выступает за монархию, но в последние годы это сводится к поддержке заявлений «великой княгини Марии Владимировны», которая, в свою очередь, поддерживает политику Кремля.

Есть ли вообще в современном мире такая модель монархической власти, которая подошла бы России? На европейском пространстве монархии если и сохранились, то в ультраконституционной форме, практически ничем не отличающейся от обычной западной демократии, которая смешит российскую власть. На Востоке, в арабском мире, есть самодержавные формы монархии, близкие к авторитаризму, но они все имеют теократическое происхождение, то есть опираются на ислам и даже на родство монархов с Пророком как на источник своей легитимности. Россия недостаточно монолитна в религиозном плане, да и вообще недостаточно религиозна, чтобы построить такую модель.

Российский «новый монархизм», если о нем вообще корректно говорить, — это не что иное, как «старый добрый» авторитаризм, только поставленный на военные рельсы. Авторитаризм — как коммунизм: может быть мягким, хрущевским, а может быть и «военным», с красным террором и продразверсткой. Проблема наша в том, что власть не выдвинула какого-либо модернизационного проекта для России, подобного, скажем, петровским или столыпинским реформам.

Александр Солдатов