У любви нет возраста, нет предела, нет закона - у нее вообще ничего нет, кроме самой любви. И если она приходит, мы сразу это понимаем. Мы боимся ее, и нас тревожат вопросы: взаимна ли она, надолго ли это, и что будет, если она иссякнет? Писатель Анна Аркатова в своем рассказе представила вечный сюжет в новом ракурсе. Анна Аркатова поэтВсе статьи – Тебе не страшно? – Нет. А тебе? – Не знаю. У тебя такое было? – Сам-то как думаешь? Мне кажется, я живу немного дольше тебя. – Думаю, было, но ты скажешь «нет». Типа наш случай исключительный. – Смайлик. Теперь так и скажу! Он скатился с ее плеча в теплую низинку живота, поцеловал пупок, потом закрыл его своей щекой, через минуту вжался всей половиной лица – виском, скулой, ухом, уголком губ, как будто выпекал барельеф в ее нежной мякоти. Она гладила его бритый бархатный затылок, блаженно остывая от первой горячечной волны. Вчера в это время они сидели в баре здесь недалеко, было холодно, они даже не сняли – она плаща, он куртки. Он только капюшон откинул и тут же стал еще моложе. А она еще старше. Они устроились за стойкой, потому что есть не хотелось. Собственно, и пить не хотелось, и сидеть в баре не хотелось – хотелось замереть в воздухе, спасаясь от желания, которое бродило где-то у самых ног, лизало ботинки, на ощупь распознавая своих. В юности у нее была однокурсница, которую распирало так, что она кончала от барного табурета. Сейчас, усаживаясь, вспомнила ее. Не ерзай. Этого не может быть. С тобой уж точно. Он заказал кофе, она бокал вина. Важно было заполнить пространство посторонними предметами, разделить его жестами – иначе, натянутое до предела, оно начинало трещать под их взглядами. – Ты понимаешь, что будет, если мы решимся? – Что же? Что-то ужасное? – Мы окажемся в бездне, из которой можем не выбраться. – Ты серьезно? Прямо в самой бездне? – Впрочем, похоже, некоторые уже там, – сказал он, обращаясь к кофемашине. Ее иронию он пропустил, положил голову на стойку, как на плаху, лицом к ней. – Повтори, пожалуйста, ну повтори, что ты сказал, – и прикрыла глаза в ожидании. Раздался металлический стук. Как сказали бы в театре – на реплику. Бармен хлопнул перед ними салфетницу. Они не сговариваясь прыснули. Только что они обсуждали, что ресторанный stuff просто создан для взлома пафоса. Ты, например, бежишь-бежишь на свидание, распахиваешь глаза, расправляешь брови, чтобы ни одной морщинки, приклеиваешь улыбку заблудившейся Алисы, волосы твои разбросаны в строгом беспорядке – вот что должен увидеть истомившийся спутник и обомлеть, но именно в эту секунду перед тобой вырастает гостеприимный менеджер – вы одна? вы бронировали? нет? вас ожидают? кто? Блииин! Ты лихорадочно меняешь гримасу на гримасу, и все равно менеджеру достается то, что ему не предназначалось, – ведь ты не можешь царственно, как Фанни Ардан, отвечать, не меняя траектории, не отрывая взгляда от цели. Поэтому твой серпантин осыпается прямо на его смокинг. И спутник твой наблюдает эту дежурную сцену, и шевелиться ему глупо – ты же сама все честно расскажешь менеджеру, вот уже рассказала, и тот ведет тебя к столику, как отец невесту (какой мужчина – этот?), этот мужчина встает, а ты чувствуешь себя подарком с развязанными ленточками. Но обняться у вас не получится. Вы еще задыхаетесь, не веря, что дожили до этой минуты, – а надо уже отвечать, что будете на аперитив. Приятного вечера! И вот теперь эта салфетница по дороге в бездну. Не отпуская улыбки, она погладила салфетки против шерстки. Он накрыл ее руку своей. В баре почти никого не осталось. Тихо плыл Том Уэйтс. – Ты знаешь, сколько мне лет? – Да. – Правда? Правда-правда? На каком-нибудь Кавказе я могла бы быть твоей матерью. – На каком-нибудь Кавказе тебя бы уже сбросили со скалы за массовую гибель молодых неопытных мужчин. – Спасибо, что оставляешь в живых. – Дурочка, тебе просто повезло – мы встретились в цивилизованной стране. И потом, это еще как сказать… – Знаешь, что такое мужество? – Еще нет. – Мужество значит не пугать. Прочла недавно. – Не буду. Тем более что Бог, судя по всему, есть. И все как-то устроится. Так или иначе. Нет? – Иначе? Устроится? Черт, да кто тебя научил относиться к любви как к гуманитарной катастрофе! Он придавил ладонью ее запястье, как будто голос шел оттуда, а потом лучиками погладил пальцы. Каждый. Подробно. Особенно безымянный с плоским обручальным кольцом. Выступала каждая косточка, и над каждой косточкой собирались складочки сухой кожи, и все вместе было подвижным и ненадежным, как птичий скелетик. Вдруг он почувствовал, что сейчас заплачет от нежности и какого-то ледникового фольклорного горя, от которого героям положено во что бы то ни стало откупаться. А как – он не знал. То есть знал только один способ. Отдать всю свою прошлую жизнь с дочками-двойняшками, спаниелем, велосипедом, зеленой дачей, или нынешнюю – с ее беспечным распорядком, приступами вдохновения, необязательными компаниями, выстраданными проектами и наилучшей в мире женой, терпящей его. Поняв это, ужаснулся масштабам разрушений. Но теперь ему казалось, что это даже слишком низкая цена. За завтрашнее счастье и послезавтрашнее и за ежедневное совпадение слов, выдохов, излучин. За взрывом сияло чистое поле, с томленой женщиной на горизонте, ее прохладными нечитаными глазами. Они-то и выгоняли его из календарного времени в млечную двоичную перспективу, которая как бы подсвечивала всю эту сцену. Как бы подсвечивала. Музыка зажурчала громче. Дрогнула Besame mucho. – Ну все, ковровая бомбардировка пошла, – он стащил ее с высокого табурета и прижал к себе, – давай танцевать. – Схватил ее, голову притянул. Она уткнулась в незнакомые пушистые ключицы. Запах. Вот таким будет его запах. И вкус. И дыхание. Что они услышат в начале и на что будет способен голос в конце? Будет ли это его голос или их голоса? Что скажешь? И зачем ты нужен, опыт десятков романов, смертельных разрывов, прыжков через пропасть – если даже на излете оставляешь меня как школьницу, которой разве что можно уже не предохраняться. Она запрокинула голову – голова кружилась, ей нравился его рост, даже не рост, а высота. Чтобы склонялся для шепота, а тепло текло по позвонкам, чтобы перочинно складывался, как изысканное кресло для бессильной куколки. Не отпускай меня. Целуй меня крепче. Теперь ей хватало всего одного бокала , чтобы стать сентиментальной. И всего ее возраста, чтобы не думать о будущем. Да что возраст – фигня, возраст – это когда ты перестаешь опаздывать на свидания. – Тебе не страшно? – Он уже вернулся на подушку и антично прикрыл бедро простыней. – Я высоты очень боюсь. – Хорошо, так и быть, теперь сверху только я. – Хаха. – Я не об этом. – Неужели? – Что ты думаешь? Сказать? Ты на самом деле хочешь знать? Будет длинное жаркое лето. Все разъедутся по своим дачам, морям и фестивалям. Лето – мертвый сезон, вымывающий морской солью прошлую боль, а заодно и прошлую радость. Полная душевная дезинфекция. Но это уже будет неважно, потому что ты устанешь быстрее – через четыре встречи. Да, их будет ровно четыре. Причем в постели мы с тобой в последний раз. Так что запомни хорошенько эти мелкие детали, эти крупные планы, себя, восставшего не сразу, и меня, оглушенную приливом такой силы, которой я не знала до сих пор. Запомни путаные волосы, пот, татушку на плече, едва не перекушенную цепочку во рту, любопытные пальцы и несмелые пальцы – под одними легко распускался шелковый ирис и тяжко проливался исполненный арык под другими. Запомни, миленький, больше этому не повториться в таком химическом составе, в такой божественной комбинации. Мы еще будем разговаривать, весело чатиться, постепенно, но неумолимо остывая – причем ты гораздо быстрее. Я буду придумывать повод для встреч, а ты будешь встраивать их в обеденное время и бояться-бояться-бояться. Однажды я подумаю, что ты исчез – и время остановится, впрочем, оно и так уже идет каким-то непонятным аллюром. Сквозь него уже трудно пробираться, тем более с моим животом, которого ты не увидишь, конечно. Тебе предложат выгодный контракт, и ты уедешь в Италию, даже не написав мне. Пришлешь в рассылке поздравление с Рождеством. Сразу после Рождества, не дозрев, родится девочка. Ее будут звать так же, как и меня, – Нина. Потому что я – это она. А она – это ты. Вот что будет, миленький. – Что ты думаешь обо всем этом? Не молчи! – А ты? – Я не знаю, что с нами будет. – А я знаю. – Что? Что – говори! – Я буду твоей женой. – Женой? – Да. – Ты? – Да. – С ума сойти. Значит, Бог все-таки есть. – А ты сомневался?