Папенька мой (царство ему небесное) был экстравагантным, беспартийным и большим оригиналом. Экстравагантность заключалась в том, что он не принимал на веру никаких общепринятых норм, находя в них вредность для развития «серых клеточек» и подделывая мораль под собственные умозаключения. Беспартийность выражалась в отрицании всех и вся авторитетов, ибо авторитет в доме был только в его лице. А оригинальность зиждилась на том, что на все вопросы у него были только собственные ответы, которые мы, его дети, должны были принимать как истину в последней инстанции. Короче, папенька был отъявленным самодуром и домашним тираном. Но мы его любили. Каждый по-своему и каждый — как сумел приспособиться в выживании под его недремлющим оком. Как-то классе в шестом папа сильно раздобрился, получив премию за рационализаторство. В то запоминающееся утро он благодушно решил вложить премию именно в меня, а не в брата или сестру. Поэтому мы собрались и поехали с ним в обувной магазинчик, являвшийся мечтой всего женского населения городка. — Выбирай, какие тебе нравятся! — картинно проведя рукой вдоль стеллажей, щедро произнес папа, улыбаясь молоденьким продавщицам. — У нас двадцать рублей. Возьмем на все! Я с завистью посмотрела на пухленькую девочку, примерявшую у напольного зеркала беленькие лакированные туфельки с пряжкой. На стеллажах разместились модели и модельки, под каждой из которой гордо топорщился важный ценник. В дальнем углу зловеще притаились коричневые и черные «скороходы», в которых ходил почти весь город. Они были пыльными и даже одушевленно казались злыми. Было видно, что эта так называемая обувь готова впиться задниками в живую плоть и пожирать ее до кровавых мозолей. Кондовые, похожие друг на друга и различавшиеся лишь размерами, эти башмаки явно не пользовались популярностью. Ценники на них были блеклые и не впечатляющие — от четырех до пяти с половиной рублей. Зато самые роскошные экземпляры с разбросом от 15 до 35 рублей (что составляло одну десятую от одной-двух папиных зарплат!) были рассажены за спинами продавцов на зеркальной стене, отчего казалось, что неземные туфли, балетки и полуботики живут двойной жизнью, шикуя между миром покупателей и таинственным зазеркальем. Среди этой обувной россыпи папа и приметил коричневые туфельки, прошитые кожаными красными шнурками. Подошва туфель была пластмассовой, а носки лихо задраны кверху и украшены кожаными бубончиками. — Это пробная, сувенирная модель ручной работы, — перехватив папин взгляд, пояснила продавщица. — Ручной? — встрепенулся папа. — Значит, подобных туфель у вас больше нет? — затрепетало все в его вышеозначенном оригинальном существе. — Нет, — улыбнулась продавец. — Такие — одни. Чистая кожа! Я с ужасом взирала на сувенирный образчик и мысленно уже прощалась с заветной мечтой о белых лакировках. В тот момент мне казалось, что фраза «босоногое детство» стала бы для меня наилучшим исходом столь рискованного путешествия с папой в обувную империю. — А ну, примерь! — строго обратился он ко мне, протягивая пару скоморошьей радости. — Ну, пап! — из моих глаз огнетушителем брызнули две пружинные слезинки, пролагая путь будущим ручьям. Я представила себе весь ужас положения, в которое попаду уже завтра, когда весь класс (да что там класс — школа!) придут восхищаться этими шкрябами, эксклюзивно красующимися на моих подростковых мослатых ногах. — Сколько? — донеслось до меня сквозь туман. — Девятнадцать рублей пятьдесят шесть копеек, — с жалостью глядя на мои ноги, ответила продавец. «Ну, почему?! Почему не двадцать рублей пятьдесят шесть?! — орало все мое существо. — Почему ему хватило? Лакировки же стоят всего семь!». Слезы душили меня. — Нравятся? — чрезвычайно довольный собой, по-отцовски «заботливо» спросил папа. Я молча кивнула головой. Кто бы знал, сколько мучений, позора и стыда принес мне этот сувенир, изготовленный каким-то неизвестным, явно сошедшим с ума гениальным сапожником! Я носила с собой сменные старые туфли от «Скорохода», переодевая их в подъездах на подходе к школе. Они казались мне хрустальными башмачками по сравнению с этим настенным произведением искусств. Когда папа узнал об этом, он выбросил старые туфли в помойку, надавав мне кучу затрещин. Тогда я стала переобуваться в кеды, введя графу «физкультура» в каждый школьный день дневника. Тем не менее, ненавистные туфли все равно приходилось эксплуатировать, потому как другой обуви на этот сезон семья предусмотреть мне не могла. Оставалось надеяться, что к следующей весне нога подрастет. Но размер мой застыл на 36-м и дальше отказал мне во внимании, кстати, на всю оставшуюся жизнь. Туфли оказались чрезвычайно носкими. Их пластмассовая подошва была несгибаема под ударами судьбы. Она не сшаркивалась об асфальт, как я ни старалась, а кожаные шнурки, витиевато-вызывающе окантовывающие выставочную модель, никак не рвались, как не стаптывались и задники. Короче, я была обречена служить посмешищем по крайней мере еще на сезон. Всю зиму я тайно доставала ненавистные туфли с антресолей и в отсутствии домочадцев упорно изнашивала их, надевая на самую черную работу по дому. Я мыла в них полы, выносила мусор, лазала в подполье и даже пинала братишкин мяч. Следующей весной в каблуках туфель появились протертости, и накануне мая я торжественно поставила всю семью перед фактом благополучной кончины настенного сувенира. Папа осмотрел обувку и, не найдя ничего страшного в каблучных отверстиях, пообещал купить новые туфли только к осени. — Эти можно еще десять лет носить! — непререкаемо констатировал он. — Вот что значит ручная работа! И сувенирные туфли до летних каникул продолжали свою коварную деятельность по подрыву моего школьного авторитета. У красных кожаных бубончиков на загнутых кверху носках туфель словно открылось второе дыхание. В каблуках они обрели себе союзников: в образовавшиеся отверстия набивались песок и мелкие камушки, и теперь при ходьбе трясущиеся бубончики поддерживал предательский цок, извергавшийся из полостных каблучных глубин. Каждый шаг, таким образом, сопровождался звуками своеобразных обувных кастаньет, что приводило в щенячий восторг всех школьных мальчишек. Надо мной брутально издевались и сверстники из переулка, где мы жили. Подростковое горе было безграничным. Пожалел меня дедушка. Осмотрев каблучные пробоины, он умозаключил, что ремонту пластмасса не подлежит и бросил ненавистные туфли в печную топку. На следующий день папа снова получил рационализаторскую премию. Слава Богу, что в этот раз она была гораздо большей — почти 200 советских рублей! Папа чего-то там изобрел, приносящее заводу экономию в 200 тысяч. Сначала я очень испугалась, потому что на 200 рублей в те времена можно было купить даже ботфорты из театральной костюмерной. Но премию решили потратить на. пианино. И, конечно же, для меня, потому что папа вдруг обнаружил во мне незаурядные музыкальные способности. Этот черный агрегат стоил 470 рублей, которые потом выплачивали в рассрочку. Габаритное чудовище под названием «Украина» на весь остаток детства превратило мою жизнь в сплошную музыкальную шкатулку. Но это уже совсем другая история. Личный опыт